Родился я 13 июля 1897 года в селе Старая Купавна. В семье я был четвёртым ребёнком, а всего моя мама родила одиннадцать детей - семь мальчиков и четыре девочки, из которых двое - Лиза и Коля - умерли младенцами. Остальные дожили до зрелости и обзавелись своими семьями. Всю жизнь, исключая заключение и ссылку, я прожил в Купавне, считаясь в полном смысле её «аборигеном».

Детство, точнее, моё младенчество для моей мамы было весьма трудным, потому что, по её рассказам, я родился и до года был очень слабым ребёнком, так что, по её выражению, я весь «рассыпался» на её руках, и она меня не доверяла нянькам из-за опасности не собрать меня по частям. Врачебная служба в то время была весьма скудная, и детские болезни определялись практически бабушками или опытными матерями. Я же отчаянно орал, а по ночам надоедал своими стонами, не давая отдыха маме, и настолько утомлял её, что она, нося меня - стонущего - на руках, подходила порой к иконе Божьей

Матери и произносила: «Пречистая Богоматерь, сжалься над ним и надо мной, или возьми его к себе, или дай ему и мне силы и здоровье!» Вот до чего я доводил свою родительницу. Может быть, поэтому, когда я поправился, окреп, а затем подрос, я был её любимым сыном, чем впоследствии, в отличие от других детей, заслужил сначала прозвище «лапочка», а потом «расонзол» (радость, солнце, золото). Последней этой лаской она баловала меня в письмах даже после сорока лет. Из детских лет я вспоминаю, как кормила меня мама из своей довольно пышной и тёплой груди, я даже помню вкус её молока и тонкий нежный голос, особенно, когда к нам подходил папа и щекотал своей бородой мои щёки, а бабушка смотрела сквозь очки, что-то ворчала. А я смеялся и всё сосал, сосал.

Вспомнил я рассказ мамы о присвоении мне имени. Это решалось на домашнем совете. Поскольку я родился в июле, незадолго до Ильина дня, то дедушка и предложил назвать меня Ильёй, но папа передал желание мамы иметь сына Лёву и назвать меня Львом, хотя память этого святого церковь отмечает в феврале. Дедушка было на это возразил, заявив в шутку - может быть ещё волком назовёте? Но всё же потом согласился с желанием матери, тем более, что святой, носивший это имя, был папа римский. А когда я уже стал ходить, то, помню, подходил к дедушке, сидевшему в кресле, вставал между коленей, щипал его седую бороду, а он делал вид, что боится такого страшного зверя, а я старался его пугать.

Так безмятежно протекали мои младенческие дни и годы, но я в сравнении с моими старшими братьями был очень скромным мальчиком, и в играх они меня иногда забивали, но я не жаловался, а молчал, вызывая сожаление родителей. Игрушек у нас было очень мало. У меня была маленькая бумажная лошадка на дощечке с колесиками, но эта дощечка скоро отвалилась, а шкура лошади потёрлась, и нянька Катя как-то рассердилась, отняла у меня лошадку и бросила её в горящую печку. И как же горько я оплакивал гибель моей любимицы. До сих пор в моих глазах огонь лижет истёртые бока её. Но потом мне подарили маленькую книжечку со стихами и картинками, и я, хоть и не умел ещё читать, выучил наизусть часть понравившихся мне стихов, из которых запомнил: «Все собачки любят лаять, а коровушки - мычать...» Листая эту книжечку, я зрительно запоминал, на какой странице про что стишок, из которого знал начало. Эта книжечка верно служила мне до самой школы, когда появились более интересные, «меняльные» книжки, которые мы по прочтении меняли на другие.

Несмотря на «рассыпавшийся» мой организм, приходится удивляться, как я остался цел и невредим после того, как выскользнул из рук няньки, стоявшей у открытого творила на погребе, полетел около трёх метров и шлёпнулся на дно погреба. Дно было песчаное, сырое, что, возможно, амортизировало удар. Я только расплакался от удивления, но ни одна косточка не сместилась, не треснула, а вскоре и рассмеялся, а нянька получила внушительное взыскание. Когда мама мне об этом рассказывала, то вся передёргивалась от мысли о возможном исходе событий. Я этот эпизод не помню, вероятно, потому, что остался цел и невредим.

Помню некоторые эпизоды из детства, связанные с моей музыкальной памятью. В то время нам была доступна только церковная музыка, мы почти не были знакомы с музыкой светской, хотя у нас и была фисгармония, на которой иногда играл папа. Однако нам запрещалось трогать до поры до времени этот инструмент. Эта фисгармония до сего дня стоит у меня на квартире, правда, изрядно попорченная, но ремонт их уже не производят, и я не могу. Так вот, слушая духовную музыку в церкви, я невольно запоминал некоторые мотивы, исполняемые хором, среди которых у меня осел в памяти напев молитвы «Царю небесный» композитора Дегтярёва, исполняемый в церквах и по сей день. Запомнившийся мотив я часто исполнял, представляя к нему и другие слова из памятных стишков. Бывало ещё утром, лёжа в постели или сидя, накрывался одеялом и пел: «Царю небесный», пел, как велела душа, соблюдая, однако, все нюансы мотива. Мама бывало скажет: «Ну ты, «царю небесный», пора вставать, молись Богу, иди чай пить». И я повиновался, только допев до конца произведение. Впоследствии мама часто вспоминала эти сценки и добавляла, что когда ещё носила меня в своём чреве, то слышала, что я и там уже «пел». Возможно, что это было предвестие моего будущего.

Не обошлось в моём детстве и без серьёзных болезней. Из памяти не стёрлось тревожное время, когда в возрасте пяти лет весной я заболел дифтеритом, против которого тогда, кроме прививок, эффективных средств придумано не было. Правда, после моего выздоровления дома была произведена воздушная дезинфекция каким-то газом, выделявшимся при сгорании неведомого мне белого порошка. Какой-то дядя пришёл со своими приборами и ходил по всем комнатам нашего дома с лестницей-стремянкой и обрабатывал их бездымным, но едким газом, убивавшим дифтеритные палочки, подвергал дезинфекции постели и одежду.

Во время болезни у меня был сильный жар, страшно болело горло, я мало ел, потому что было больно глотать, меня мучил кашель. Но почему-то тогда не боялись заразы, ко мне приходили братья и сестры. К счастью, из них никто не заболел.

Болел я на Страстной неделе перед Пасхой. Каждый день была долгая служба. В ночь под Пасху все ушли в церковь. Я один остался, и мама, уходя в церковь, успокаивала себя надеждой на чудо в честь большого праздника и сказала, чтобы я крепче спал, и что-то мягкое и тёплое положила мне под голову. Я действительно уснул, но сквозь сон слышал трескотню фейерверка, который запускали по традиции в честь великого праздника.

У меня наступал, вероятно, кризис болезни. Тем не менее, я отчётливо видел сон, запомнившийся мне на всю жизнь. Приходит ко мне какой-то старичок с седой бородой, ласково говорит со мной, в разговоре успокаивает меня, просит ничего не бояться, говорит, что горлышко моё скоро пройдёт, я пойду гулять, и положил мне на голову свою руку. Рука была мягкая, тёплая, отчего у меня в горлышке всё размякло, и по всему телу разлилась теплота и бодрость.

Сквозь сон я почувствовал, что кто-то вошёл в комнату. Это была мама. Она из церкви, прямо в верхней одежде, не раздеваясь, пришла проведать меня. Я ещё не двигался, но спросил у мамы: «А где же дедушка, который сейчас приходил ко мне и погладил меня по голове?» Мама в слезах сняла с моей головы какую-то мягкую вещь, которая оказалась шёлковой варежкой, привезённой из церкви Воронежа, где покоятся мощи святителя Митрофания Воронежского. Мне было так хорошо, ничто не мешало говорить. Мне дали попить и поесть. Потом мама принесла икону Митрофания, в которой я легко узнал дедушку, приходившего ко мне во сне.

Постепенно пришло время готовиться к поступлению в школу. В Купавне было две трёхклассные школы: фабричная и Малютинская (При Докторовском химзаводе. Малютины были владельцами завода). Ребят в школу распределяли по территориальному признаку, а также по сословному. Фабричная школа стояла в черте владения фабриканта, - тогда это было акционерное общество братьев Бабкиных, - в центре посёлка, и некоторым из почитаемых родителей оказывались привилегии в части близости расстояния от дома.

От дифтерита я быстро оправился, летом бегал купаться на «бойню». Так называлось местечко на берегу Купавинского пруда, где невдалеке от воды была построена избушка, огороженная забором. Там производился забой скота для торговли купца Яблокова К. М. Мы, мальчишки (девчонок туда не пускали), нередко наблюдали за процессом забоя коров и быков и за последующей обработкой туш. Забой и торговля мясом, - свежим, парным, - производились два раза в неделю: в среду и субботу. Цена свежего мяса составляла 24 копеек за фунт.

Моим закадычным товарищем и, вообще, другом нашей семьи был мальчик - Ваня Трусов, живший неподалёку в двухэтажном деревянном доме, сохранившемся до наших дней. Ваня был старше меня, учился с моим старшим братом Леонидом, но почему-то ко мне был привязан больше. Это был скромный, аккуратный мальчик. Отец его был секретарём и исполнителем при сельском старосте, а мать - домохозяйкой, очень строгой и подчас грубой женщиной. Может быть, поэтому Ваня и был скромным и аккуратным. Нашей дружбе способствовало ещё и то, что Ваня прислуживал в церкви - в алтаре, где обычно находился и я - по положению.

Развлечения и игры у нас были самые примитивные, деревенские: прятки около церкви, городки, бабки, лапта, горелки. Это на улице - без девчонок, а у нас в саду в играх участвовали и девочки - сверстницы моих сестёр. Зимой строили горку, катались на санках, валялись в сугробах, - пальто после можно было выжимать. С наступлением темноты зимой, а летом после гудка на фабрике в 10 часов вечера, все улицы пустели и, как говорится, ворота на запор.

Выезжали из Купавны мы очень редко, так, например, до школы я был в Москве только один раз. При этом меня и других братьев и сестёр водили в Зоологический сад (Зоопарк). Предварительно было очень много сборов и ожиданий, счастью моему не было предела! Ездили мы в Богородск (Ногинск), где жили мамины сестры.

В Москву до железнодорожной станции Кудиново и в Богородск ездили только на лошадях, которых отец нанимал у жителей Купавны. Поездка до станции Кудиново стоила 1 рубль 25 копеек, в Богородск - 2 рубля, в другие места - по отдельному соглашению. Летом к нам обязательно приезжал погостить кто-нибудь из родственников из Москвы, Богородска и других мест. А в день Владимира Святого - 15 июля - обычно приезжала целая компания и совместно с нами отправлялась на пикник - в лес близ сельца Родинки - очень живописный уголок на берегу речушки, где было очень много разных грибов, которые тут же и жарились. Кроме того, в речке ловили раков и рыбёшку сетями. Нам, ребятам, такие прогулки доставляли много забавы. Туда возили большой 2-хвёдерный самовар, для разжигания которого нас обязывали собирать сухие еловые и сосновые шишки. В земле, на покатом месте, выкапывалась пещерка, которую приспосабливали под печку для поджаривания яичницы и грибов. Какое это было наслаждение - пить чай в лесу на открытом воздухе со сладостями и вкусной закуской! Старшие всё это, конечно, дополняли питием.

Домой возвращались к вечеру, старшие - навеселе, а мы, ребята, изрядно уставшие от впечатлений и от трудов. Я впоследствии поинтересовался у отца, почему эта весёлая прогулка совершалась именно в этот день - 15 июля. Оказалось, что этот день для нашего дома особенный, т.к. в 1827 году в этот день был заложен наш дом, ныне благопристойно украшающий Купавну, и располагается он на Большой Московской улице под №41. Ему уже много лет, но он может простоять ещё очень долго.

"Век седьмой", альманах
Старая Купавна - 2003г.