Шло Рождество, а за окном
Путь занесенный.
Я дверь открыл, покинул дом
В ночи бездонной.

Метели выли, небеса
Не унимались,
А на дороге голоса
Перекликались.

Как будто кто-то заплутал
На тройке снежной
И безнадежно опоздал
К дороге прежней.

И не окликнуть ямщика
Сквозь вьюги проседь,
И оклик мой издалека
Она относит.

Но, может, тройки этот бег —
Все призрак поздний,
И мне не знать, как падал снег
Под скрип полозьев...

И, может, не сыскать людей,
Как в дом вернешься,
Но на дыханье лошадей
Вдруг... обернешься.

*    *    *

Петь не будут железные птицы
И не встанут бумажные травы.
Запрокинув бескровные лица,
Нас несёт половодьем державы.

Нас вращает расхристанный ветер,
Обгоревшие капают звёзды,
И плывут не рождённые дети
На крестах осквернённых погостов.

Нас везут поминальные дроги,
И уходит под землю пространство
Под копыта жрецов синагоги,
Под оркестры двойного гражданства.

Сквозь этапы, приюты, подвалы,
Не ища ни дороги, ни брода,
Сквозь кирзовый зрачок либерала
На алтарь кровожадной свободы.

Всё быстрей опускается темень,
И от горя стыда и бессилья
Мы, хватаясь за смутное время,
Рвём на части больную Россию.

*    *    *

Мы невесело жили
Безо всяких затей,
Но друг друга любили
И растили детей.

Сколько нужно усилий –
Жить в такой кутерьме!
Нынче нету в России
Места русской семье.

Но Господь всё наладит,
Перемелет в муку,
Напечёт мне оладий
И заварит чайку.

А на улице тает, –
Время к Пасхе идёт.
И вкусивши минтая,
Спит на коврике кот.

Но осилить дорогу
Нужно немощным нам.
Мы пойдём прямо к Богу
В Свято-Троицкий храм.

И тоска перестанет
Нас томить и слепить,
И дорога предстанет,
Даже страшно ступить, –

Белоснежной, как скатерть,
Словно утренний наст.
Может, Божия Матерь
Нас в обиду не даст.

*    *    *

Наш походный атаман, ох, не весел.
Время бьётся, как карась на песке.
Нам уже который год не до песен,
Да и жизнь на тоненьком волоске.

Не татары извели нас, не турки,
А картавый горлопан – комиссар,
В чёрной кожаной бесовской тужурке,
Надоедливый, как майский комар.

Я уже не закричу, не заплачу,
Слёзы я про то изжил, иссушил...
Я же в третьей терской сотне казачьей
В государевом конвое служил.

Помню, под руку на фронте германском
Малахольный агитатор галдел
Богомерзкие безумные сказки.
Ну, дурак я, что его пожалел.

Уж они не пожалеют державу,
Уж станицы наши прахом пойдут.
Всем кагалом, всей ордой, всей оравой
Всё растащат, изувечат, пожрут.

Мы в последний раз пойдём в рукопашный,
И пощады никакой не проси.
Только будет им и тошно, и страшно
Даже на забитой насмерть Руси.   

Ну, а дальше? Воля Божья над всеми.
Божья воля, сам себе говорю.
А пока что опускается темень.
Я последнюю молитву творю.

*    *    *

Закончился день базарный,
Тревожа полночный мрак.
В станицу в телеге старой
Въезжает старый казак.

Всё тот же бессонный лепет,
Как всенощная в садах.
И думает он о небе
Или о лошадях.

Что век его, видно, прожит,
Прикинул и так, и сяк.
А всё-таки землю Божью
Нельзя продавать никак.

Нельзя продавать Господень
У пруда стоящий дом,
Нельзя о своём народе
Гутарить дурным языком.

Не чудится и не снится
Касанье пресветлых рук.
И вечность вошла в  станицы,
Бессмертье в казачий круг.

Деревья плетут коренья,
И тайно встают ростки...
Внезапно приходит время,
Неслышно пойдут полки.

*    *    *

Я боюсь опоздать и поэтому голосу тайному внемлю,
Только жить остаётся лишь пару минут.
Русь Святая уже покидает погибшую землю,
Где ещё что-то делят и ложь воспевают, и блуд.

И летит, и летит над отчизной моей лебединая стая,
И такой поднимается к небу молитвенный дым.
Ангел у алтаря поминальные списки читает,
И над храмом псалом 90 поёт золотой Серафим.

Мы все снежные вёрсты прошли и проплыли солёные мили,
Только ветер теперь с четырёх долетает сторон.
Уже сельского батюшки взгляд так же горек, как плач Иеремии,
И к престолу Господню восходят святые последних времён.

Ах, как ты бесприютна, душа, в этом гулком пространстве.
Этой осенью сходит такой небывалый доселе покой.
Взор не смея поднять, ты дрожишь сиротою Казанской,
Ярославской, Смоленской, Московской, Тверской.

*    *    *

Этот день пролетел за клубами кухонного пара,
Он тоску измерял и жильё от угла до угла.
Сковородки чугун я очистить возьмусь от нагара.
Ты помоешь посуду. И все на сегодня дела.

Этот день пролетел между золушкою и золою,
И не дома мы вроде, а в неких безумных гостях.
То завертится стол, то ощерится ткань под иглою,
И закончится хлеб, и продолжат войну в новостях.

Управдом наш уют промотал в свистопляске босяцкой,
Он всё пил по ночам и стучал с мертвецами в лото.
Что о нём говорить, он не стоит кастрюли арбатской,
А тем паче – прабабушкиного пальто.

Мы ж росли из дворов, как из клумбы цветы полевые,
Нас тогда кое-как прикопали землёй городской...
И держались едва на ветру стебелёчки кривые,
И летели года, и снега, и дожди над Москвой.

Это было, когда к сроку лопались вербные почки,
В коммуналках галдели, и авосек рвались паруса,
Когда бабушек наших гроши и цветные платочки
Своды русских церквей помогли удержать в небесах.

Может, вправду из сил выбивается наша природа,
На суровую нитку последние нижут года,
Нам теперь поперёк кровожадная встала свобода,
И тревожно гудят от последних вестей провода.

Так давай поспешим, как на первое наше свиданье,
Чтоб увидеть над домом и нашей печною трубой,
Как в бескрайних селенцах млечным хвостом мирозданье
По-собачьи вильнёт напоследок над нашей судьбой.

*    *    *

Какая такая причина –
Столетье меняет личину,
Лицо – на мурло дурачины.
Да это ещё б ничего.
Мы бродим по белому свету,
Чуть что, так: «Карету, карету!»
Да только вот дедушки нету,
Всего-то его одного.

Он был как герой из рассказов,
Из всех приключенческих сразу.
Мой дед пол-Урала излазал,
Сибирь-то, наверно, на треть,
Потом диссертации щёлкал,
За жизнью подсматривал в щёлку.
Она же, постольку поскольку,
Пыталась его обогреть.

Мы ездили с ним на природу,
Дед лез за лягушками в воду,
А в просьбах, подчас сумасбродных,
Ни разу мне не отказал.
Потом он неспешно и чинно
Писал с той природы картины,
Учил, как зовут по-латыни
Ту живность, которую знал.

Мой дед! Как могу, я стараюсь,
Со всем недостойным не знаюсь
И, в общем, вполне превращаюсь
В какого ни есть ветврача.
Да только сынок мой и дочка
Растут, снова надо помочь мне.
Он скажет, как раньше: «Сашочка,
Чуть-чуть подожди, я сейчас».

Мой дед, нам теперь нету места.
Конечно, не чёрная месса
Пока что, но только профессор –
Почти что теперь анекдот.
Давай мы, как встарь, потолкуем.
Не будем про тех, кто ворует,
Про всех ненасытных буржуев,
Про страшный такой поворот...

Дыханье двадцатого века
Сродни прошлогоднему снегу.
По этому снегу в аптеку
Уже не зайти по пути.
Начертаны вёрсты и мили,
На картах твоих пол-России.
Спи, дедушка, Дмитрий Васильич!
Земля тебе пухом! Прости!

*    *    *

Теперь гадаем, что там в пятых, что в десятых,
Что стало следствием загадочных причин.
А в памяти Москва шестидесятых,
Места родные, коренные москвичи.

Всё шло размеренно и так неторопливо,
Не фокус нынешний, а жизнь была как жизнь,
Пускай порою горьковатого разлива,
Посола пряного и второсортной лжи.

Порой застойною, прекрасною порою,
Когда ещё был светел дворик проходной,
Ещё Поклонная гора была горою,
Ещё Манежная была сама собой.

Ещё не выбились в министры спекулянты,
А в людоеды комсомольское жульё,
Носили школьницы и фартуки, и банты,
И во дворах сушилось запросто бельё.

Не знал тогда, что пир закончится чумою,
Что, предъявив народу птичьи права,
Не снявши кепку, под заморские помои
Подставит голову бесстыжая Москва.
 
А дальше вся страна – безумная палата,
И нам глядеть с тобой, сгорая от стыда,
Как куролесит беспробудный реформатор,
И как восходят лебеда да лабуда.

И в зоопарке разгромят кружок юннатов,
У входа не найдёшь ватагинских зверей,
И будто в подлой драке – Старому Арбату –
Шпана безродная наставит фонарей.

Пускай хоть память нынче долетит обратно
Июльским утром городским стрижом
Над сквериком и старой голубятней,
Над школой и железным гаражом.


    ОКТЯБРЬ 93-го

Прими нас, Господи, со славой
В свой тихий свет.
Стоял воистину кровавый
Октябрь в Москве...
И не бывала осень лучше
В лесах рябых...
Шли ангелы по наши души,
Как по грибы...
Мы сунулись, не зная брода,
В недобрый час,
И кровожадная свобода
Косила нас.
Расстрелов и колесований
Настал черёд,
И свальный грех голосованья
Объял народ.
И по Руси пошли плодиться
Под сучий трёп
Растлители и кровопийцы,
Жульё, ворьё.
Их каждый грош наживы страшной,
Весь блеск палат
Был у детей отобран наших,
С убитых снят.
Давай с врагом покончим махом,
Как долг велит,
Зарядим пушку его прахом,
И пусть летит
К любезным западным границам,
Где столько лет
Лежал поляк, тевтонский рыцарь,
Француз и швед...