Он выкуривал за вечер ровно столько папиросок, Чтоб сыграть на папиросе, как на флейте номер восемь. В полифонии дишкантов приглушал: с детьми – обуза, И записывал крюками гимн Советского Союза.
Весь нездешний, моментальный. Весь исконный и посконный. Как рубаха – домотканый. Выхинский неугомонный, Не праправнук Страдивари. Дереву даривший силы. Друг Олега. Сын Ивана. Выпестован Михаилом.
Третьчетвёртый октябренок, сдуру вышедший на площадь. Ты – апрельский, благовестник. Не декабрьский. Был бы проще, Может, жил бы в это время, обучал жидов канону И метался меж горящих – от «Авося» до «Юноны» –
Кораблей. Ты выбрал лодку, и в товарищи – Харона. (Жив ли тот ещё солдатик с незаклинившим патроном, Про кого не сложат песню: «Тот, который не стрелял...») Что там, червы-черви-черти, лучше б заяц пробежал...
Из ладони выпил Леты. И – в крюки. Это знаменное пенье. Вопреки...
* * *
Кричали «браво!» и «брависсимо!», Кружили в чётких ритмах вальса. Свобода или независимость? Я до сих пор не разобрался.
А кто когда определился В своей порывистой жизнёнке? И сжился, переехал, спился, Иль сбылся в кровной одежонке?
О денежке свобода тужит, А независимость – тревожит. Служить не можно! Но ведь служат! Кривляются. Себя кукожат.
И выплывают на поверхность, Воистину, оне – не тонут. За всё верхушество, за терпкость Их на три четверти затронут
И закружат как в бальной зале, Сметая рукавом фигуры. От мрачной шлюхи при вокзале До впечатлительной натуры, –
Все озабочены свободой И независимостью хлеба, Все знают брод и лезут в воду, И все им лепо, что нелепо
В свободе красть и продаваться. А дальше – гаже и гааже – Черёд духовных провокаций С последующей распродажей
Всего и вся. И на «брависсимо!» Выскакивать, что черт, склоняться... Свобода или независимость? Дай Бог при жизни разобраться.
* * *
Московские пригороды. Огороды. Рваная нитка оград палисада. Улицы Ленина, словно по броду Речку, форсирует редкое стадо.
Или промчится бездомная стая С парой примкнувших «домашних» болонок, Перекрывая нахрапистым лаем В грузовике дребезжанье баллонов.
Хочешь – не хочешь, а примешь такую Русь Подмосковную, вязь полисадов, Где не по-дачному время тоскует. Явь наяву. И прочней палисандра.
Или – в Москву! Из вишневого сада. От топора «новорусского» – оторопь. Надо решаться на что-то? Не надо? Может, топор в палисандре застопорит?
Сколько же звать человечность на царство? Вечность в обмен на обман выдаст ордер, Опытно выпишет злое лекарство: Одурь вишневую. Родины одурь. * * *
От нефа церковного небо высокое ближе. То слаще, то горше пути. Составляют кривую. Мы вышли наутро втроем на Онегу, на Кижи. Налево – Карель. Деревянный Хором – одесную.
Да ладно, что лодка сложилась, сломалась, бывало. Но странный напев нашей речи, невнятный, московский, Заметили мы за собой. И речное зерцало Качнуло личины, подернуло финским, угорским.
Не рябь это рыбья на солнце играла чешуйкой, Последнее дело Онегу ругать: я ль – агностик С крестом и без веры? Но жуть промежутка... Нам плыть, как за лодкой верёвочный хвостик,
Врубая весло во глубины холодной Онеги. Сырая земля, но сыра и вода, что отвратней? Онега шагнула порогом на небо. А мне, слава Богу, не надо обратно.
* * *
СРЕТЕНКА
Разноцветные глаза светофоров Сретенки. Раскладушка. Тишина. Недопитый спирт. С чердака из темноты сходит вниз по лесенке Случай, добрый ангел мой, как ребенок чист.
Анна! Холод на губах и рука горячая, – Что осталось из твоих самых светлых снов! Ах, Елена, что судьба?! Просто злая мачеха! Потому вы – квартирьеры сретенских домов.
Подсыпала сука-ночь в наши жизни пряности, Словно – время на угли, словно – в чай стекло. Если знал бы где – купил ещё годик юности! – Да ведь платят за него только лишь душой!
Аня! Аня! Милый друг! Маленькое таинство! Нет, разгадывать тебя, я прошу – уволь! Лена! Оглянись скорей, между галок и крестов Простирает руки к окнам тоже чья-то боль.
Случай да не тронет нас! Оскудеть пора ему, – Мы дожили, что не слышим пульс своих стихов, Словно я держал в ладонях хрупкий шар – аквариум, Да ударил по рукам кто-то из врагов.
61-ый ТРЕУГОЛЬНИК
Ю. Еремееву
...И пёс тосковал по собрачьей душе. И я тосковал по собрату. И то, что случилось с нами уже, Уже не подвластно обрату.
Такое – лишь с братьями. Благодаря Пристанищу в Павлов-Посаде, В шестидесяти километрах от зря Прожитой судьбы. И к досаде,
Что жизнь пронеслась, как последний вагон, Ирландский каштановый сеттер. И только лишь Он, да и только вдогон, Заметит на том километре
Избушку в сугробах и медленный свет, Уверенный, словно раскольник. Квадратный, но наш, треугольник, Которому имени, собственно, нет.
* * *
...Там бежит у свечи восковая слеза, Там снимает оса полосатый камзол, В этом мире цветы открывают глаза По ночам, когда ветер ворует подзол.
В этот мир не приедешь на белом коне. Не найдёшь его в каждой подлунной стране. Не отыщешь во вне – ни в огне, ни в вине. Этот мир существует в тебе и во мне.
* * *
ДВОРНИЧИЙ БЛЮЗ (Питер)
Позвоните мне, дворники, Поскребите метлою о дверь. Я сто лет не дышал Ароматом весенних помоек. Запарашены дворики – Значит, всё остальное – похерь, И айда на просторы Гатчинских, Лахтинских, Моек!
Мы повыметем всё! Порубаем весь лёд на дрова! Весь то наш «анструмент» – Пара мётел да сердца кусок. Обладателям псов Мы расскажем как пахнет трава, И просыпим на улицы Крупный ядрёный песок!
Ах вы, дворники, дворники! Прилетайте ко мне на метле, – Столько дряни кругом, Я один не справляюсь никак. На Садовом кольце (мне оно, словно шее в петле) Грозы, грязь, дождь и гром – Всё тук-тук да кап-кап!
Позвоните мне, дворники. Поскребите метлою о дверь...
* * *
Городок перейти – не составит и четверть часа – Две церквушки, кабак, мыловарня и сотня домишек. От врага все века охраняли глухие леса, И от Бога – рутина и пошлость, привычные слишком.
Раз в году ещё как-то его воскрешала весна, И дождём, как молитвой, смывала вонючий осадок. Отмывались кресты, становилась и пища постна, И кабак не дрожал по ночам от мужицких присядок.
А потом городок возвращался на круги своя, Словно, кто-то душе закрывал небеса чёрной лапой. Снова тупо летела присядка в чужие края, Снова ангел, в бессилии, плакал и плакал... * * *
Ты осенью особенно красива, Косая подмосковная Россия, И сверху, словно чаша от весов, Твоё колечко пёстрое, в котором, Созвучно первым зимним переборам, Стихает постепенно пульс лесов.
* * *
Ночь. Полотняной прорехою Екало екало екало. Дичь. Электричка проехала Около около около.
Электричка та плакала, плакала, В пилигримы звала, в безотцовщину. А Московия акала, акала, Фестивальную ела висконтщину.
Не Россия – Брынцалово-Брянщина, Впопыхах и расстригой окрещена! Исповедовали окаянщину? – Получите, пожал-те, окейщину!
* * *
Лизе
В твоей каморке, ближе сдвинув стены, Сквозь день и ночь, сквозь тусклый цвет огня, С пустой стены глядит печально демон, Тобой придуманный, написанный с меня.
Я был тогда загадочный и странный. Как будто знал о смысле бытия, И был поверен грамотой охранной От царства неземного забытья.
Тяжёлые дожди пытались сечь нас И уж добили бы снега наверняка, Но по каморке проходила вечность По первому лучу до косяка
Дверной коробки и обратно к окнам. И мы с тобой смотрели иногда, Как отраженья наши в стёклах мокнут, Как со стекла стирает их вода,
Как будто губкой, поднимая пену, Вот ты исчезла, вот исчез и я. С пустой стены глядит печально демон, Тобой придуманный, написанный с меня.
* * *
сыну Павлу Я могу тебе дать только имя И фамилию русского рода, Уходящего корнем в полымя Костромского небесного свода.
Так прими или сразу отвергни Нелукавую мудрость народа – Пусть просветится или померкнет Чистый лист летописного свода.
* * *
ПОСМЕРТНОЕ ПИСЬМО АКУШЕРА
Горы. Гори. Горе.
Я смотрю на детей. Улыбаюсь беспечному нраву. Да, признаться, и сам я ушёл недалёко от них. И хочу поклониться бесспорному детскому праву Отличать королей настоящих от многих других.
И, наверно, за то, что я к тайне рожденья причастен И прожил свою жизнь среди маленьких этих людей, И судил мне Господь этот крест, это гиблое счастье На закате звезды моей – знанье о судьбах детей.
О, как же беспомощны вы у меня на ладонях, Убийцы и судьи, и те же убийцы убийц, И сотни поэтов, которые вместе не стоят Того одного, что умрёт меж Колымских границ!
Это страшное знанье. Это вечный вопрос «что же делать?» Принимаешь младенца – все помыслы только о том, Что читаешь по ручке, ладошке, такой неумелой, – Повстречаешь её. На дороге. С тяжёлым мечом.
Древнегреческий Хор не поможет своим «Горе! горе!» Умираю я сам. По судьбе и без вражеских ран. Но запомните люди – в каком-то затерянном Гори Сегодня родился неведанный прежде тиран!
* * *
Захару
Он встал в шестом часу. Ещё ночные тени Бродили по избе, И выстывшая печь Напомнила ему Убитого оленя В том памятном году, Когда пронёсся смерч.
Когда пронёсся смерч Над Русскою равниной, На всю округу – храм В Казанском уцелел, И звонница звала, Звала сквозь рык звериный, Когда пронёсся смерч И летом Пасху пел.
А звонница звала Над миром и над мором Своих мастеровых Поспеть секрет постичь! ...И он перекурил На кухне «Беломором» И глину затворил На Павловский кирпич.
* * *
Памяти Т. В. Шанской
Друзья, не жалейте деньги на книги! Наш век – полстолетия, будем же с ними.
Наш век – полстолетия, более-менее. Короткий отрезок дан на осмысление
Того бесподобного времяубийства, Того, о чём плакали сердца регистры,
Того, что во времяубийство постиг. И Все вычеркнешь, медля. Останутся книги.
Останутся книги, останутся песни. Им вместе – бок о бок – плыть в Лету, мир тесен.
Они одиноки – последние листья На дереве жизни во времяубийстве.
"ВЕК СЕДЬМОЙ" Литературно-исторический альманах Старая Купавна, 2003 г.
