БОСОНОГОЕ ДЕТСТВО

Мое детство пришлось на военные годы.

Помню 22 июня, когда по радио объявили о начале войны. В углу дома висела тарелка - рупор, в комнате было несколько женщин, кто плакал, кто что-то записывал. Затем через деревню потянулись военные колонны, они останавливались у колодца, который находился рядом с нашим домом. Солдаты умывались, наливали свои фляжки, поили лошадей. Помню как лейтенант грозил трибуналом молодому солдатику, который сапогами стер в кровь свои ноги, сидел у колодца разутый и не мог идти дальше. Иногда солдаты оставались ночевать в деревне, спали на полу укрывшись своими шинелями.

Осенью, когда враг подходил все ближе к Москве, на крыше нашего дома поставили зенитный пулемет, из которого зенитчицы вели огонь по немецким самолетам. Всё небо над железнодорожной станцией Кудиново (рядом был оборонный завод) и над заводом "Акрихин" было в лучах прожекторов. Зенитчицы жили у нас дома и по лестнице посменно поднимались на крышу.

Я пятилетний пацан, набегавшись за день, засыпал на русской печке под грохот пулеметных очередей. Однажды ночью проснулся от крика пулеметчиц - они сбили самолет.

Утром приехал их командир и объявил им благодарность.

Помню окопы и траншеи в полный профиль, выкопанные вдоль деревни позади наших огородов, в которых мы играли в войну. На этом же поле проходили солдатские учения с участием танков, форсировавших нашу речку. На всякий случай мы выкопали на огороде землянку, но немцы до нас не дошли.

В памяти через 70 с лишним лет всплывают другие эпизоды детства. Помню как зимой, когда стояли сильные морозы, и углы дома трещали от мороза, промерзали насквозь, мать ставила в эти углы утюги с горячими углями из русской печки. Обледеневшие углы таяли, и воду с пола собирали тряпкой. Пришлось потом на зиму ставить печурку-времянку с трубами для обогрева дома.

Дров для топки печи не было. Приходилось мне, малолетке, летом брать тачку, топор и заступ (штыковую лопату) и ехать в Вишняковский лес выкорчевывать пни.

Обкапываешь заступом старый пень, обрубаешь топором его корни и враскачку выкорчевываешь его, иногда с помощью подвернувшейся ваги. Место, где был пень, разравниваешь заступом, получается, что пня вроде и не было.

Погрузив пень на тачку и накинув на шею шлейку (чтоб легче везти), привязанную к ручкам тачки, привозишь пень домой.

Все моё детство прошло с тачкой в руках. На ней возил пни, торф с болота (3 км), полку с колхозного поля и ивовые веники для козы на зиму. Ивняка за деревней было предостаточно. Тачка была самодельная, деревянная, железными были лишь шкворень с надетым на него колесом. Дутых колес и металлических тачек-корыт тогда не было. Последняя тачка, которая стояла в саду, сгнила, пришлось её сжечь, но колесо и шкворень остались.

Моющих и дезинфицирующих средств не было, единственный кусок хозяйственного мыла берегли и растягивали на большее количество стирок, а о туалетном мыле мы и не слышали.

С едой было совсем плохо, были рады мороженой картошке. Лакомством для меня была свекла, мать нарезала ее дольками, томила в печи, получалась вкуснятина, наподобие цукатов, но это было очень редко, по праздникам.

"Со мною в детстве нянчились не шибко.
Еще по снегу мартовской порой,
Я бегал рваный, босоногий, в цыпках,
А грелся у завалинки сырой."
С. Щипачев

В те зимы бывало много снега, дорогу переметало так, что нельзя было проехать на санях. Поперек деревни были такие сугробы, что мы катались с них на санках и лыжах.

По таким сугробам в деревню из соседней Ильинки приезжали по очереди на самодельных санках два безногих инвалида просить милостыню. Сидя на санках, они отталкивались от снега короткими палками и двигались вперед, бывали случаи, что они опрокидывались набок и с большим трудом забирались обратно в санки. Инвалиды были рады, когда им подавали кусок хлеба, картошку или свеклу, а людям самим есть было нечего.

В такую же снежную зиму я, первоклашка, с матерью ходил отрабатывать трудовую повинность.

Колонна женщин и детей шла по дороге к деревне Тимохово со своими пилами и топорами, и работали там, на лесоповале, по пояс в снегу. Двое мужиков валили деревья, а все остальные, женщины и дети обрубали сучья и распиливали деревья на несколько частей. Я помню, что с нами рядом работала мать моего одноклассника Жени Доронина, остальных я не знал.

Весной, когда таял снег, жить становилось легче. С появлением травы мы переходили на подножный корм. Какую траву мы только не ели, расхваливая друг перед другом свою любимую траву. Когда появлялись крапива и щавель, мы, вообще, горя не знали, ели от пуза щи из витаминов. О «витаминах» мы никогда не слышали, просто есть было нечего.

Летом поймав «божью коровку», мы клали её на ладонь и просили:

«Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба,
Черного и белого, только не горелого».

Хорошим подспорьем являлись грибы, начиная с луговых опят и заканчивая лесными грибами, которые собирали с лета до осени в Вишняковском лесу. Иногда по праздникам мать баловала печеными «жаворонками» из теста, а когда удавалось достать манки, мать варила манную кашу, съев которую, я облизывал тарелку и говорил: «Хороша кашка, да мала чашка».

Хлеб получали в магазине по карточкам, с утра занимали очередь и ждали, когда приедут сани (зимой) или телега (летом) с хлебом.

Один из нас бежал на край села Кудиново к пруду и, увидев, как из деревни Белой появляется транспорт с хлебом, бежал в магазин и кричал: «Едут, едут», - после этого все выстраивались в очередь за долгожданной полбуханкой (на четверых).

Большим соблазном было донести хлеб до дома и не обкусать его аппетитные уголочки, если это случалось, от матери был нагоняй. В то время мы ненавидели Чарли Чаплина из-за стишка про него:

Ах, бедный, бедный Чарли Чаплин,
Не ел, не пил, не чай пил,
А только в переулке
Сожрал четыре булки.

Бывали случаи (у меня такого не случалось), когда теряли или крали хлебные карточки. Что было после этого я не хочу рассказывать.

В то время туго было со всем. Не было соли, мыла, керосина, спичек. Помню, как в детстве из крупной соли делал мелкую. Насыпаешь на стол крупную и, перекатывая с усилием по ней стеклянную банку, превращаешь её в мелкую, удобную для пользования. Но вся беда в том, что иногда и крупной соли не было.

Настоящим лакомством для ребятишек были кусочки жмыха (отходы масличного производства для корма скота), которые неизвестно как попадали в наши руки и служили не только едой, но и средством для обмена. Жмых был для нас как шоколад для нынешних детей.

Когда мать работала на железной дороге, ей однажды удалось в железнодорожном магазине (в Малом Васильеве) купить головы морского окуня. Какой из них получился вкусный, наваристый суп – не описать. Мать говорила: «Если головы вкусные, какая же вкусная сама рыба».

Много позже, когда морской окунь появился в продаже, крупные экземпляры его мы солили – делали из него «белорыбицу», резали тонкими ломтиками наискось и поливали подсолнечным маслом.

В сенях у нас стояла лестница на чердак. Летом я спал под ней на окованном сундуке. Набегавшись за день и съев что придется, я сваливался на этот сундук. Кругом темнота, полная тишина и только в этой кромешной темноте над ухом звенит комар. Я засыпал так легко, как не спал никогда потом в своей жизни.

Иногда мой сон по ночам нарушал стук колотушки, с которой сторож обходил деревню из конца в конец. Задача сторожа заключалась в присмотре за ночной деревней, чтобы не было пожаров и краж. Дежурили по очереди, колотушка переходила из дома в дом. Мне, кажется, что это было лишнее, вор, если он хотел украсть, по стуку мог легко определить, в каком месте находится сторож. Лежишь, укрывшись армяком, бывало,

"И слушаешь, как затихают песни,
Как ходит со своей трещоткой сторож,
Напоминая парочкам последним,
Что скоро полночь, время расходиться."
Н. Рыленков

Рядом с сундуком стояла самодельная ручная мельница, на которой я молол зерно (когда оно было), превращая его в муку для праздничных пирогов. Работа была очень увлекательная, жаль, что мельница не сохранилась до наших дней.

Позже, когда отец вернулся в деревню, в углу между сенями и клетью, там, где была дверца в омшаник, мы построили из старья кладовку и вынесли туда мой сундук и ещё один такой же. В кладовке было темно, и отец там отдыхал перед ночной сменой, ведь он работал кочегаром. За паровыми котлами нужен глаз да глаз.

Сейчас оба сундука стоят во дворе и ждут своей участи. Один набит рулонами с остатками старых обоев. Во втором сундуке лежит «старое рваное бабушкино приданое».

Ещё помню взрывы на заводе «Акрихин», который находится в прямой видимости от нас. В войну там, видимо, делали взрывчатые вещества. Техника безопасности подводила, и дважды были взрывы, облако дыма поднималось до небес. Весь народ высыпал на улицу, и как завороженные смотрели на это облако, которое поднималось все выше и выше.

Около нашего дома находился пожарный сарай. В нем стояла ручная пожарная машина. Время от времени летом ее выкатывали на улицу, делали ей профилактику и испытывали, всасывающий шланг опускали в колодец, и по два мужика вставали по каждую сторону ресивера, напоминающего колокол. Схватившись за ручки машины, они качали их вверх-вниз. Другой пожарный поливал водой соседние дома из брандспойта. На этом учение заканчивалось, машину закатывали обратно в сарай. Я не помню, был ли на сарае замок, или его мы открывали, но мы вечера проводили в сарае, лазая по машине или рассевшись внутри по сторонам сарая, рассказывали разные истории.

Вечерами вся деревенская молодежь собиралась у сарая. Это был деревенский «пятачок» для танцев. Играла гармошка, ребята отплясывали, девушки хороводили, танцевали. Поустав, все с песнями под гармошку ходили взад-вперед по улице. Было весело.

Через Черепково в Кудиново ходили гулять парни из Вишнякова. Иногда между ними и нашими ребятами происходили стычки, которые заканчивались с переменным успехом, то нашим нос разобьют, то ихним.

Вишняковских мы называли «варягами», а их хождение в Кудиново – «путь из варяг в греки».

Со временем пожарную машину увезли в деревню Белую, там тоже был пожарный сарай, а наш сарай сломали, и ушла из нашей жизни деревенская романтика под гармошку.

Появившиеся потом телевизоры поставили крест на всем этом, народ вместо ежедневного живого общения засел за экраны своих телевизоров.

Из моих ровесников в деревне остался лишь один – Владимир Тихомиров, вдовец, живет один и сам себя обслуживает, копает, сажает, убирает урожай на зиму. Остальные товарищи ушли в мир иной, кто случайно, кто по болезни, кто по старости. Вечная им память.

"По улице моей который год
Звучат шаги – мои друзья уходят.
Друзей моих медлительный уход
Той темноте за окнами угоден."
Б. Ахмадулина

_________________________________

СОДЕРЖАНИЕ